Два веса, две мерки [Due pesi due misure] - Лев Вершинин

Возвращение нам истинно национальных имен привело, увы, к постепенному забвению добрых воспоминаний о тетушке Бесси, невольной жертве политических потрясений. Американские игрушки, как и прежде, прибывали точно к рождеству. Но теперь мать в строгом черном платье торжественно раздавала их на грандиозной елке детям бедняков, в дар от политического главы городка, причем их иностранное происхождение тщательно скрывалось. Откровенно говоря, у нас не было причин жаловаться на судьбу. Не знаю, чем это объяснялось — обретенным ли с годами трезвым взглядом на жизнь или же влиянием пропагандистских сведений о той ничтожно малой толике счастья, которая выпала на долю американцев, — но только в нас окрепло убеждение, что, будь мы детьми тетушки Бесси, нам пришлось бы работать, в чем у нас, по крайней мере временно, не было ни малейшей необходимости. Да, политика действительно ожесточает души. Бедная тетушка Бесси, ее ореол мало-помалу поблек: если мы иногда и вспоминали о ней, то с полным равнодушием, а то и с легкой досадой. И все же эта святая женщина упорно посылала нам рождественские подарки. Лишь война положила конец ее безграничной щедрости.

О эпическое величие первого дня войны!

Нашему отцу, несмотря на горячее время сбора урожая, удалось собрать на площади всех до единого крестьян и батраков. В домах не осталось даже женщин, чтобы присмотреть за очагом. К вечеру, когда ленивое дуновение ветра донесло с поля рев недоеных коров, отец вместе с высочайшими представителями гражданских и религиозных властей, появился на балконе, осененном трехцветным знаменем. Его речь была достойна войти в историю. Он кричал, рыдал от счастья, целовал знамя и, призывая бога в свидетели, благословлял тех, кто готов пожертвовать жизнью во имя родины. Он с такой яростью проклинал врагов отечества, что четырнадцать его сограждан, внезапно преисполнившись древним и давно забытым воинским пылом, объявили о своей готовности отправиться на фронт добровольцами. После чего была устроена гигантская попойка, участники которой со слезами на глазах исполняли патриотические гимны всех времен начиная с эпохи борьбы за независимость. В тот вечер отец вернулся домой очень поздно. Возможно, он слишком много выпил или же успех окончательно вскружил ему голову, но только все эти изъявления патриотического восторга он воспринял чертовски серьезно. Не исключено, впрочем, что он искренне верил своим собственным декларациям. Во всяком случае, он поглядел на нас с таким презрением, что привычная ироническая улыбка застыла у нас на губах.

— Вы, мои законные сыновья! — яростно крикнул он. — Чего же вы ждете? Почему до сих пор не записались добровольцами?

Первым, по праву старшего сына, полагалось отвечать Томмазо. Он вышел вперед и объявил, что вполне удовлетворен своей теперешней жизнью и не намерен ее менять. Он привык считать, что первейшая обязанность отца — заботиться о благополучии своих сыновей. И если отец вопреки извечным законам природы готов послать собственных сыновей на верную гибель, то он, Томмазо, не забыл о своей обязанности любящего сына и предпочитает остаться дома, чтобы ухаживать за старой матерью.

Мы с Джованни без существенных дополнений повторили аргументы старшего брата.

Напрасно отец в приступе бешеной ярости проклинал нас и грозил лишить средств к существованию и даже будущего наследства. Вскоре от угроз он перешел к мольбам, но мы были непреклонны. А незадолго до полуночи, когда семейная драма достигла своего апогея, к нам в дом один за другим явились четырнадцать добровольцев и объявили, что передумали. Жены и матери, по их словам, остались недовольны тем, что некому будет работать в поле, и потому все они берут свое слово назад.

Отец удалился в свою комнату, и мы слышали, как он всю ночь тяжело вышагивал взад и вперед — так он, очевидно, переносил бремя семейных и политических неудач.

Для нас эта ночь тоже была наполнена драматическими переживаниями. На рассвете громыхнула входная дверь — и воцарилась тишина. Тот день и все последующие мать ходила очень грустная и время от времени устремляла на одного из нас пытливый взгляд, словно мы могли ответить на ее немой вопрос: куда же подевался глава нашего семейства. Домой отец возвратился только в воскресенье после полудня.

На нем был непомерно широкий мундир серо-зеленого цвета, в котором отец с его крохотным морщинистым личиком и редкими седыми волосами выглядел прежалко. Его, старого и немощного, все же приняли в армию и отправили служить на полковой склад близлежащего городка. Впрочем, объяснял отец, это назначение временное, так как он уже обратился к высшему начальству с просьбой отправить его на фронт.

Мать расчувствовалась до слез. Вряд ли ею двигало гордое чувство патриотизма, но так или иначе она громко разрыдалась. Мы же смотрели на нашего отца-добровольца с глубочайшим осуждением. Надо же такое придумать! Быть может, он сомневается, что без него Италия выиграет войну? Неужели он не понимает, что его ложное честолюбие грозит подорвать фундамент семейного благополучия?

И горестные последствия не заставили себя ждать. Один из друзей отца, который больше всех способствовал его блистательной политической карьере, произнес торжественную речь, которая, увы, скорее, походила на заупокойную молитву, словно тело нашего бедного родителя уже предали земле. Оратор не забыл упомянуть мельчайшие подробности из жизни отца, не щадившего сил и самой жизни во имя блага родины. И вот теперь этот благороднейший человек и патриот удостоился величайшей чести — надеть мундир воина, чтобы вместе с другими храбрецами грудью защитить идеалы фашизма. В конце своей проникновенной речи оратор поспешил сообщить, что он, хоть и не заслужил такой чести, по велению долга вынужден принять на себя обязанности политического главы нашего городка. И с этого момента все материальные блага, сопутствующие столь важному политическому посту, стали привилегией уже не нашей, а другой семьи.

Надо честно признать, что муниципалитет повел себя значительно лучше. Хотя многие претендовали на драгоценное кресло за письменным столом, в котором отец последние годы торжественно восседал, окруженный уважением сограждан, мэр прогнал всех до одного. При этом он, как мы вскоре узнали, произнес многозначительную фразу, вселившую в нас гордость и надежду: «Место остается за доблестным солдатом, и мы никому его не отдадим». Наша гордость была вполне искренней и реальной, а вот надежда, что за столь благородными и пышными словами последует существенное месячное пособие, оказалась призрачной. Муниципалитет выплачивал матери ровно столько, сколько правительство выделило семьям призывников. Этих денег нам не хватало даже на сигареты. От полнейшей нищеты нас спас лишь закон о том, что семьи солдат нельзя выселять из дому, если даже они в положенный срок не внесут квартирную плату. Воистину, закон этот был издан вовремя, иначе не миновать бы нам голодной смерти.

Мы потеснились немного и за весьма приличную для тех времен сумму сдали две комнаты одному богатому торговцу, пострадавшему от первых бомбежек.

Шли месяцы, и отец, солдат полкового склада, каждое воскресенье появлялся в нашем городке. Он вылезал из автобуса с большим узлом на плече и, не вступая в разговоры с приятелями, шел прямо домой. Крестьяне, толпившиеся на площади, прямо-таки пронзали взглядами увесистый узел и понимающе подмигивали друг другу. «Старый лис и тут всех перехитрил. Вроде бы записался на фронт добровольцем, а сам устроился себе на складе и теперь тащит в дом уворованное добро», — думали они. А между тем в большом узле лежало одно лишь грязное белье. Войдя в кухню, отец вручал узел жене, снимал башмаки и с наслаждением погружал потные ноги в тазик с горячей водой. Столь мирное занятие несколько ослабляло его воинственный пыл. «Дети мои, — изрекал он, — дела идут совсем неплохо». Под «делами», конечно, подразумевалась война. Нам так и не удалось узнать, откуда отец черпает свой непонятный оптимизм. Чем хуже обстояли дела на фронте, тем упорнее отец доказывал, что победа близка.

Но однажды он не стал дожидаться воскресенья и в ночь со вторника на среду отмахал пятнадцать километров, которые отделяли его склад от нашего городка. Раздевшись, он велел растопить печь. Затем один за другим побросал в огонь все предметы своего обмундирования, за исключением башмаков. Внимательно посмотрелся в зеркало.

— Нет, в плен меня не возьмут. Враг даже не догадается, что я солдат, — убежденно сказал он.

На лице его не было и тени уныния, наоборот, оно говорило о том, что окончательный триумф — вопрос нескольких дней.

К утру стены нашего дома задрожали от грохота тяжелых американских танков. Мать в окно смотрела, как они проносятся мимо, и то и дело мчалась под лестницу сообщить отцу их численность. Отец тут же заносил в записную книжку эти драгоценные сведения, которые, по его мнению, в нужный момент помогут нам одержать решающую победу. Так продолжалось ровно три дня, ибо потом война кончилась, и отец, хоть он все это время и не вылезал из-под лестницы, понял, что великая битва безнадежно проиграна.